Дети войны... Они встретили лихую годину в разном возрасте. Кто-то совсем крохой, кто-то — на пороге юности. Война застала их в столичных городах и маленьких деревнях, дома и в гостях у бабушки, пионерском лагере, на переднем крае и в глубоком тылу. Не детская эта тяжесть — война, а они хлебнули ее полной мерой. Они учились читать по сводкам Совинформбюро и по серым листам похоронок...

К сожалению, детей войны тоже становится все меньше и меньше. А каждый уходящий год все более и более отдаляет нас от событий Великой Отечественной. Поэтому, видно, и актуальным становится вопрос: все ли мы знаем о войне, социальной истории 40-60-х годов, истинной цене Победы, и что сохраним для потомков?

Рассказывает Галина (Анна) Степановна Баран (в девичестве Буняк), 1936 г. р.:

Солдатская скатка

— Пришел папка с фронта. На побывку по ранению. Небритый, но такой теплый. Обнимал, целовал нас с сестренкой Верой — кажется, целый век не виделись. Не успели на него наглядеться, а он уже и засобирался — срок вышел. Говорят о чем-то с мамой.  Слышу: «Ганку (так меня называли) в школу отправлять, а я в голову не возьму: во что ее нарядить…».  Папка молчит, только вздыхает. И мне его жалко, вот-вот разревусь. Сжала кулачки, держусь…

Прощается. Тискает папка нас с Верой, говорит быстро, чтобы маму слушались, а у самого слезы по щекам. «Саня, — это он обратился к маме, — я в хате скатку, ну шинель, оставил, а на ней моя буденовка. Может, что-нибудь Ганке сошьешь. Да и на голову будет что надеть, зимы у нас случаются ледяные…».

Мама стала возражать… Папка обнял ее, поцеловал. «Береги детишек…»,  —  сказал и вышел из хаты.

Ушел наш кормилец на фронт. Ни слуху ни духу от него. Я уже в школу бегаю. Задули ветры, катают перекати-поле по улицам, мы собираем его, топим в хате. Достала мама солдатскую шинель. Аккуратно подкорнала, рукава подтачала. Одела Ганка колючую одежонку — загляденье! «Покружись, доченька, покружись… А теперь напяль на голову буденовку — во, солдатка! Никакой ураган тебя не возьмет…»,  — улыбнулась мама.

Такой одежонки в классе нет ни у кого. Горжусь, вечерами в остуженной хате принакроюсь шинелькой. Она тепло хранит… Никому не говорила, а только казалось мне, что она  папкой пахла. Пацаны из нашего класса стали дразнить Галкой-буденовкой. Я, дуреха, в слезы, хотя могла бы и сдачи отпустить… Пришла после уроков домой. Ножницами, а они до сих пор нам служат, отрезала остроконечный шишак на буденовке, а прореху заштопала нитками. Увидела утром мама: «Так даже лучше», — сказала. Перестали и пацаны дразнить, сами одевались кто во что гаразд — в куфайках латаных-перелатанных, кацавейках. Бедность заедала похуже вши.

А папка так и не пришел с войны. Получили извещение — погиб смертью храбрых на Украине. Вера, сестра, все-все хранила, а старенькую карточку даже обновила…

Жили мы трудно. Чуть повзрослев, пошли работать в колхоз — на фермы, в бригады, но это уже другая история.

«Гусятки»

В какой обувке в школу бегали? Рассказать? У нас сразу после войны на постой напросился молоденький такой летчик Андрей Туров. Он служил на аэродроме, что через Сосыку, на Бочанах. Да не сам, а с женой, такой же юной. Вечерами мы частенько общались — хата-то общая. Как-то мама, тяжело вздохнув, сказала: «Все,  Анка, завтра на печи сидеть придется, на дворе грязь непролазная, а у тебя обувки никакой…».  В пору бы и порадоваться, а я приуныла — все детки в школу пойдут, а мне только в окно и осталось глазеть.

— Александра Моисеевна, а я вас выручу! — воскликнул летчик Андрюша. — Принесу со службы две дырявые камеры с колес, синюю и красную. Из них такую обувку можно склеить!

И принес! Мама в тот же вечер пошла к дяде Васе Алдабаю, колхозному  почтальону, — он-то с фронта вернулся, инвалид, и все из всего мог сделать, такой мастеровитый и такой же жалостливый дядько! Вернулась мама от Алдабаевых без камер. Склеил дядя Вася резиновые сапожки мне и Вере. Ей синие, мне — красные. Ничего что крученые–верченые, носы задираются, зато яркие и блескучие. Нам хоть бы хны — красуемся на улице, красуюсь в школе в красных сапожках… Гусенок прямо.

Фото Виктории Перевязко, «Кубань 24»

«Дядечка, я кушать хочу…»

Год 47-ой, как наказание господнее — голодно, в хате еще и не топлено — топку надо беречь, до весны дожить бы. Мама вчера пришла с работы ночью — грузила солому на корм скотине. Весь день на морозном ветру, продрогла, еле живая. Чуть свет, вновь ушла на ферму. Бабушка положила на блюдце кусочек вареной тыквы — это, пожалуй, на весь день…

— Внученька, опоздаешь в школу, одевайся…

Училась я во втором классе. Худенькая, с секущимися косичками. «Знания на ум не шли, хотя бы кто кусочек макухи дал», — мечталось.

После уроков поплелась к колхозной кладовой. Там люди, они продукты грузят — может, что-нибудь съестное просыпят? А может, квашеный огурчик дадут? Люди же, что им, жалко? На мое счастье, сосед Митрофан Иванович (я с его сыном училась в одном классе) макуху в «гроб» ссыпал — такая телега имелась. Стою, не решаюсь у него попросить кусочек пахучего жареного жмыха. Сам ведь знает, что есть хочу, вон из школы приплелась. Дядько бросает на меня колючие взгляды.

— Что стоишь, буденовка? С класса сбежала?

— Нет, — качаю уныло головой, — дяденька, я кушать хочу…

— А вот оно шо…Топай отсюда, не доводи до греха. Сейчас як тэлэпну, — и замахнулся на меня грабаркой.

Я отступила назад.

— Если бы папка не погиб на войне, он бы забрал у вас грабарку и детей не обижал!

Дядько Митрофан выругался… Сыну он, наверное, подсолнечную макуху в кармане таскал, тот вымахал в юности в два метра ростом.

Вышла я с колхозного двора. Куда идти? В холодную хату? А пойду я к прокурору, слышала, что им всегда грозятся, когда обидят. Вот на Митрофана и пожалуюсь. Он чуть грабаркой не огрел, гад…

Пришла в центр станицы. На одном из деревянных зданий прочитала: «Прокуратура». Поднялась по высоким ступенькам. Долго не решалась взяться за красивую массивную ручку. И вдруг сзади женский голос слышу: «Деточка, а ты к кому?».

— К прокурору, — сказала как можно тверже.

— Ну тогда открывай дверь и проходи в приемную, — завела в теплую комнату. Скоро эта женщина позвала меня, а потом ласково сказала:

— Деточка, тебя ждет дядя прокурор, — и я вошла в кабинет.

Прокурор был небольшого роста, в военном костюме и вовсе не грозный. Вот только один глаз в сторону немного косил, и я чуть смутилась. Представилась, как учили в школе.

— Что тебя, гражданка, привело к нам?

Всхлипывая, я рассказала, что папа погиб на фронте. Погиб смертью храбрых. Мама Саня в колхозе солому на ферму возит. Мы ее, трое девчаток, и вовсе не видим. За нами присматривает бабушка. Мол, сегодня шла мимо кладовой, а дядько Митрофан  Иванович, сосед, грабаркой замахнулся, когда я у него кусочек макухи попросила…

Прокурор слушал молча, как каменный. Только голову опускал все ниже и ниже к столу. Потом как-то, отвернувшись, встряхнул головой. Встал, ладошку мою пожал.

— А в каком колхозе работает ваша мама Саня?

Ответила. Прокурор проводил меня до двери. Попросил идти домой, не задерживаясь на улице. Довольная визитом к дяде прокурору, я пришла домой. Никому о своем путешествии ни слова. Залезла на печь и медленно представила, как строго  спрашивает с соседа  прокурор. Пусть будет ему стыдно за меня, незаслуженно обиженную…

О том, что на самом деле происходило в кабинете прокурора после моего посещения, узнала позже. Оказывается, не дядько Митрофан, а председатель колхоза и его бухгалтер, краснея и обливаясь потом, слушали тихую речь прокурора. Через час состоялось срочное заседание правления.

— Кто такая у нас Галина Буняк?

— Сколько ей лет?

— Да вон такэсенькая, — и парторг  показал рукой не выше стола. — А шо?

— А то. Пишло цэ дивчатко куда следуе и рассказало, як диты наших погибших братив с голоду падають. — И поведал председатель членам правления о том, что услышал в прокуратуре. Прокурор попросил помочь детям погибших фронтовиков.

В тот  же час правление колхоза решило, и это исторический факт: на каждого ребенка  погибшего на войне колхозника ежемесячно выделять из общественного фонда по 10 кг муки и литр масла.

Поздним вечером мама зашла в хату. Платок на голове скошен на бок. Сняла с плеча оклунок, бидон поставила на стол.

— Ганка, иди сюда! — Голос у мамы будто простужен, но строг. — Куда и к кому ты ходила?

Я обмерла и тут же захныкала: перед глазами как живой встал дядько Митрофан с грабаркой в заскорузлых руках. Я что-то промямлила.

— Всыпать бы тебе крепко батьковым ремнем, да не стану… — Мама еле стояла на ногах. Присела на лавку, стянула с головы платок, косынку. В ее глазах блестели слезы. Тут и я как заплачу...

Честное слово, в тот вечер мы ели блины из белой пушистой муки, на подсолнечном масле. Наверное, впервые с 1941-го года. И были они самые сладкие на свете! Я выглянула в окно, на небе свисала луна, очень похожая на мамин блин со сковородки.

…Прошли годы. Была я уже девкой, вечерами бегала на свидание с ухажёром в «македонский» клуб — старый колхозный кировский сараюшко. Парни играли на гармони, мандолине, а кто-то на трубе, бубне… Как мы танцевали! Пыль столбом из-под сапог, валенок, калош, лица разгоряченные, веселые. Возвращалась ватага домой за полночь. Помню такой разговор.

— Анка, бедовая ты у нас. До самого дяди прокурора дошла!.. — и подружка Люба захохотала.

— А не дошла б, то, может, с голодухи мы и ноги протянули бы, — ответила. — Запоем, девки, нашу «Катюшу»!

 

Автор: заслуженный журналист Кубани Виктор Васильевич Тёр. Опубликовано в газете «Степные зори» Ленинградского района.