Такая жизнь: История нашего края в воспоминаниях нашего земляка-новокубанца. Часть 5

10:05 25 апреля

Газета «Свет маяков» знакомит читателей с воспоминаниями о предвоенных и военных годах фронтовика Алексея Сергеевича Прихленко.

С кострами кончено

Остановились на опушке леса. Расположились поротно в линию по краю небольшого кукурузного поля. Ефрейтор Почечура нарезал пучок лозы, очистил от снега небольшую площадку, и наш 3-й взвод сложил на нее свое снаряжение.

Сразу со всех сторон на опушенное снегом поле ринулись солдаты, начали ощупывать кукурузные стебли. Зашуршали подмерзшие листья, заискрились на утреннем солнце осыпающийся снег.

– Назад! Кто разрешил?!

– Все одно тут ничего нет, товарищ помкомвзвода!

Волна откатилась.

– Всем сидеть здесь, никуда не отлучаться! Предупреждаю: никаких костров!

«Никаких костров!» – это уже серьезно. Вчера вечером, в начале перехода, крупными мокрыми хлопьями повалил снег. И хотя он продолжался недолго, мы все-таки успели изрядно промокнуть. В полночь на привале в лесу мы пытались разжечь костры, просушиться, но впервые услышали: «Костры погасить, и впредь никаких костров!». Оно понятно: в нескольких километрах передовая, жечь костры ночью – значит обнаружить себя, дать противнику информацию о подходе свежей части. Теперь же день.

– Дым, – пояснил Почечура. У него опыт. К нам он попал из госпиталя, где ему заштопали прореху внизу живота летом сорок второго года.

 Украли сумки

Устраивались мы на постели из веток и сухой травы, спина к спине. Некоторые, развязав вещмешки, доставали съестное. У меня вещмешка не было. Три дня назад на привале в Дефановке я доверил его своим товарищам, которые устроились отдохнуть в сушилке, и ушел промышлять по деревне. Метрах в двухстах наткнулся на солдата, который колдовал у лошадиного скелета. Присмотрелся: выковыривает с костей остатки мяса. Вынул и я нож, наскреб в карман серого месива из мяса и сухожилий. Рад был, конечно, и думал: хлопцев сейчас обрадую, такой обед состряпаем, будет что-то вроде шашлычка.

Подошел к сушилке и вижу: стоят мои ребята, головы повесили, хмурые до черноты, на меня не глядят. Радость моя улетучилась.

– Что такое? – спросил я упавшим голосом.

– Сумки наши украли.

– Да вы что, хлопцы? Как же это могло?

– Уснули…

– Надо ж было мешки под головы, растяпы!

Еще только утром получили сухой паек на четыре дня, раз поели, и на тебе – украли. В вещмешке у меня, кроме пайка, было с килограмм табаку, который тащил я от самого Лагодехи, принадлежности для бритья и полотенце как память о доме. Но мозг сверлила лишь одна мысль: как продержаться без пайка целых четыре дня, чтоб без ЧП, без мародерства.

Непрочное наше товарищество распалось, и каждый доставал теперь еду себе, как мог. И, пожалуй, иначе было нельзя. Меня немало поддержали земляки – хуторянин Миша Бородкин, который дал мне на первый раз ложку перловой крупы, и тезка Тришин из Советской: он без колебаний участливо выделил мне сухарь и две мерзлых картофелины…

 «Рама»

Укладываясь сейчас под боком к Тришину, прислушивался я, нет ли команды идти за сухим пайком, так как, по моему подсчету, как раз сегодня и был тот день, когда должны были б его выдать. И вдруг послышался гул самолета. Все сильнее, значит, все ближе.

– Немецкий, братва, гля!

–Это «рама», не бойсь, бомбить не будет – разведчик, после него налететь могут.

Душу потихоньку начинает сжимать какое-то неведомое чувство.

 Впервые под огнем

К вечеру выдали нам сухой паек и повели на передовую. В Григорьевскую входили, когда уже совсем стемнело. Шли по широкой улице чуть согнувшись, хотя команда была идти «вполроста». Справа от плетней и редких хат высвечивали сугробы. Взяли влево шагов на пять, пытаясь их обойти.

– Назад! – вернул нас помкомвзвода, и мы снова забрели в глубокий снег.

Помкомвзвода – хороший парень. Фронтовик с июня сорок первого. Мы его уважали и повиновались беспрекословно. И вдруг совсем рядом в сугробах, в плетнях, меж нами заляскали резкие хлопки.

– Ложись!

Но мы уже и без команды упали на четвереньки. За моей спиной кто-то глухо ойкнул. Я оглянулся. Мой второй номер – Зураб, стоял на коленях и, рассматривая в темноте приподнятую к глазам ладонь, удивленно мычал:

– Ухо, понымаешь, и по спине что-то, понымаешь, наверное, тоже кровь…

–Ложись ты, чудак, – легко потянул я его за руку.

– Разрывными бьет, гад. Заметил, – спокойно сказал Ремыга. – Придется ползти.

– А далеко еще?

– Еще две хаты справа, третья – наша.

– А может быть перебежками? – робко предложил Движков, решившись впервые применить в деле свое знание Полевого устава. Ползти, пахать животами сугробы никому не хотелось.

Добрались до места благополучно, если не считать порванное ухо, поклеванную спину и раздробленный карабин Зураба. Вошли в хату. Небольшие сенцы. Две комнаты. В передней копошились люди. Они не спрашивали, кто мы и что нам надо. Оказалось – гражданские: старик, три женщины и мальчик, раненный в ногу. Вторая комната была пуста, и наше первое отделение расположилось в ней на земляном полу.

Фасоль без соли

Первая ночь прошла спокойно. Под утро по приказу комроты мы перешли в другую хату, чтоб не беспокоить и не подвергать лишней опасности тех пятерых гражданских, к которым мы, как оказалось, по ошибке вселились.

Эта хата была пуста. Окна без стекол, наружная дверь сорвана с петель. Во второй комнате стояла голая деревянная кровать, за нею в углу  небольшой сундук без крышки. Кто-то заглянул в него, пошарил рукою и сообщил радостно, что в нем что-то есть похожее на фасоль. Каждый тут же попробовал на ощупь, кто-то положил на зуб, не гнилая ли, и мы в темноте рассовали ее горстями по сумкам и по карманам.

Потом мы ее ели несколько дней без соли (соли у нас не было, был лишь сахар). Ухитрялись, конечно, как-то приготовить ее…

 Наряд вне очереди

В один из дней я решил совершить «экскурсию» в стоявший метрах в тридцати на нейтральной полосе дом, похожий на наш хуторской клуб. Пригнувшись чуть ли не до земли, я перешел улицу, заглянул в оконный проем дома и, увидев на полу множество валявшихся в беспорядке книг, решил проникнуть внутрь.

Дверь была с той стороны от немцев, но так как окна были высоко от земли, чтоб в них влезать, я решил рискнуть пройти все же в дверь. Высунулся за угол дома и тут:

– Бу-бу, бу-бу! – забулькал крупнокалиберный пулемет.

Я рывком проскочил в дверной проем, присел на корточки пониже окон. Пули стучали по стенам, сыпалась на пол штукатурка. Ползая на четвереньках, я разворачивал каждую книжку, надеясь найти что-нибудь подходящее, но все это были школьные учебники по математике, попадались исписанные учениками тетради, классные журналы, карты…

Уже не надеясь на удачу, я сел на пол и осмотрелся. На простенках красовались изображения каких-то святых, а под ними краской, красивым шрифтом, написаны тексты, видимо, изречения этих святых и стихи из евангелия, сначала на немецком языке, а ниже – перевод на русском. Я подумал, что дом этот – церковь. Потом, поразмыслив, решил, что это школа и главным учебным предметом в ней был «Закон Божий» на немецком языке.

Я достал свой истрепанный самодельный блокнот, огрызок карандаша и начал списывать со стен тексты, стараясь сохранить каллиграфию и размеры строк. Переписав, двинулся в обратный путь, но только шагнул в дверной проем, как в лицо мне брызнули осколки глины и извести, шапка съехала на бок, а с той стороны услышал и автоматную очередь. Инстинктивный прыжок вернул меня назад. Навалились страхи, и я в течение нескольких секунд, выпрыгнув в окно, прополз на четвереньках через улицу к себе домой.

– За каким… тебя туда носило? – встретил меня командир отделения Гриша Ремыга.

– Да так…

- За «так» тебе наряд вне очереди! В два счета могут продырявить башку твою неразумную. Понял? Вон, видел, валяются? – Он кивнул во двор, – тоже, небось, такими  «героями» были.

Во дворе припорошенными снегом лежали убитые. Утром я подходил к одному, что поближе – молодой, примерно нашего года, парень. Без обувки, в ватнике нараспашку, ноги обмотаны портянками, из одной торчали почерневшие вспухшие пальцы. На груди лежал развернутый комсомольский билет. В руки билет брать не стал, пригнулся, пытаясь прочесть: «Выдан Советским РК ВЛКСМ…». Толчком отозвалось сердце – мой билет был выдан тоже Советским РК. Всмотрелся в мертвое лицо – никаких знакомых черт, и откатила волна, хотя и все ж земляк. Глянул снова в билет, а там дальше «г. Москва». Не земляк, значит. За тысячи километров от дома смерть свою нашел. И сообщат матери, если вообще сообщат, что сын ее «погиб смертью храбрых в бою с немецкими захватчиками» там-то и там-то. И не знает она и не узнает, дай Бог, что ее, может быть, единственный и любимый сын лежит несколько суток на мерзлой земле, припорошенный снегом, разутый, раскрытый, почерневший, и, по сути, никому теперь не нужный. И сколько, Боже мой, сколько таких судеб…

– Марш в укрытие! – прервал меня бас Ремыги. И теперь вот за второе нарушение назначен мне наряд.

 Сон на посту

Наряд пришлось отбывать в тот же день вечером…

– Стой вот здесь и наблюдай, – Ремыга прислонился плечом к дверному косяку и, высунув голову наружу, повернулся вправо, влево. – Понял?

– А если они оттуда зайдут, сзади?

– Твое дело смотреть, чтоб в окно гранату не бросили. И не выходи из сеней!

Я стоял на посту в положении, указанном мне Ремыгой. Во дворе, ближе к улице, в окопе находился наряд из штрафной роты. Их должно быть двое. С пулеметом. Всмотрелся: темнеет что-то, но движений не заметно. Вспыхнула ракета, навешенная немцами, и я четко увидел станок «максима» и голову штрафника в ушанке. Второго не было видно – наверное, свернулся бубликом в невысоком окопе и отдыхает. Я успокоился, убедившись, что не один стою на посту. У штрафников круговой обзор и мне, собственно, нечего особенно всматриваться.

Ноги мои застыли, так как уже несколько дней не мог как следует просушить портянки, и я начал потихоньку приплясывать. Через примерно равные промежутки времени над передовой вспыхивали немецкие осветительные ракеты, все вокруг озарялось огненными сполохами; когда же ракета сгорала, опускаясь к земле, и пространство заволакивала непроглядная темень, с той стороны неторопливо, будто захлебываясь, постукивал пулемет. И так без конца: свет – тьма – пулеметная очередь.

Постепенно пришла усталость, смежило веки, хотелось присесть, привалиться спиной в уголочек. И я решил на чуток отвлечься, уйти от суровой реальности и понежиться в забытье, в слабых, но таких приятных ощущениях мирной хуторской жизни.

 Это уже передовая

Сильный треск мгновенно вернул меня обратно из хутора на передовую, и сразу – тишина, только сердце мощными толчками наполнило голову звоном. В огромную дыру над головой просвечивала полная луна, в сенях посветлело. На проходе громоздились глинобитные ошметья, на полу - куча гнилой соломы, обломок деревянного перекрытия. Кисловато-удушливый смрад, сухая едкая пыль, стылая сажа.

Я поднялся, чтобы войти в хату, доложить об обстреле, повернулся и тут почувствовал резкую боль в колене. Вздрогнула хата – это вторая мина угодила в основу, и отвалила внутрь треть глухой стены, под которой спали ребята. Хорошо, что первая подняла их на ноги, и теперь все обошлось благополучно. За второй миной сразу же во двор крякнула третья, тоже никому не причинив вреда.

Мы вышли из хаты и подготовились к бою. До боли в глазах всматривались в темноту в сторону немцев. Всю ночь просидели в щелях, промокли, промерзли, и всю ночь гудела моя голова, ныло колено, и дрожь, проклятая дрожь – неуемная, изнуряющая, от холода и нервного напряжения. Утром снова собрались в хату. От глухой стены в провал поддувало стужею, и мы расположились на отдых рядом с дверью.

Не спалось. Один вскакивает, приплясывает  и припевает; другой, поджимая коленки к бороде, матерится; третий все время пытается растянуть шинель, чтобы в нее вошли и голова, и ноги. Нервная встряска, холод, голод…

 

Автор: А Прихленко