Такая жизнь: История нашего края в воспоминаниях нашего земляка-новокубанца. Часть 4

10:01 24 апреля

Газета «Свет маяков» знакомит читателей с воспоминаниями о предвоенных и военных годах фронтовика Алексея Сергеевича Прихленко.

Мы потеряли Василя

На двенадцатые сутки пути из Орджоникидзе пришли мы ночью через Тбилиси в небольшой грузинский городок Лагодехи – новое место нашей службы. Казармы похуже, питание похуже, но все ж еще и неплохо, командиры помягче – это было нам по душе. Фрукты в садах, фрукты в лесах. И на базаре – фрукты. Рядом. Отборные, на любой вкус. Покупали – домашние деньги задержались почти у каждого. Часто под лесом, в лесу проводились занятия. Там – дикие груши, кислицы, кизил. Под кизиловыми ветками земля красная – усыпана опавшими плодами.

Однажды в начале октября, когда я отдыхал в казарме после ночного дежурства, меня разбудил Павлик и шепотом сообщил, что Василь исчез.

– Как это?

– Ищут. Говорят, сбежал с Колей П.

– Куда?

– Чудак! Домой, куда же еще!

– Откуда знаешь?

– Уже все знают. На утренней поверке обнаружилось.

А часов в двенадцать дня нас четверых вызвали в особый отдел. Заходили по одному. Я – последний.

– Вы знаете Василия С.?

– Мы с ним с детства … Считай, на одной улице…

– Земляки, значит?

– Да.

– Друзья?

– Ну… На одной улице…

– Была улица, теперь вот армия. Скажите, здесь вы часто встречались?

– Мы в разных ротах… Бывало иногда, конечно, но мы больше втроем, из своей роты.

– А о чем с Василием С. разговаривали?

– Да так, о разном...

– А что собирается в лес уйти, не говорил с вами?

– Нет. Об этом он с нами – нет. Вообще, последнее время он почему-то к нам не приходил и ничего мы не знали.

– Чего не знали?

– Что он убежит.

– Откуда вам известно стало, что он убежал?

Скрывать мне было нечего, отвечал я свободно, без робости, хоть и сидел передо мной капитан – звание, по тем нашим понятиям, высокое («шпала» в петлицах). Какими были последствия этого дезертирства для наших командиров – не знаю, не слышали мы, но для нас, солдат, этим допросом все и кончилось.

А вот когда через две недели убежали еще пять человек, в их числе трое из Советской, шуму было много. И долго трясли нас. И трясли командный состав. И дисциплина, дисциплина. Никаких увольнений. Ни шагу за территорию училища. Ни шагу от места учений. Прижали нас. Командиры посуровели, мы посерьезнели…

– Ну, что, поймали? – только и разговору между нами.

Особенно переживал Павлик, и разговор любой старался перевести на тему о побегах. Слово «дезертирство» мы не произносили, слишком неприятно оно было, коробило душу.

Шли дни, известий о сбежавших не поступало. И Павлик однажды выбрал момент и решился поговорить со мной по душам.

– Вишь, не поймали все же. Теперь Василь, наверно, уже дома, – дипломатично начал Павлик.

– Кто знает, добраться домой через горы да через фронт не так просто.

– А что горы? Взяли с собой продуктов, а там, в горах фрукты всякие, глядишь, выпросят где у жителей, мало ли что… Слушай. А что если и мы, а?

Такого вопроса я не ожидал и не был к нему готов. Сказать нет, проще всего, а объяснить как, убедить его, как удержать от страшного шага? Много раз, лежа после отбоя на нарах, я подолгу размышлял о случившимся. Хотя нам было уже по восемнадцать, жизни мы еще не знали, впервые оторвались от родительского дома, от привычной домашней обстановки, от тепла и уюта. Резкая перемена жизненных обстоятельств сломила более слабых, не привыкших к трудностям, к дисциплине, тех, кому не посчастливилось до армии обрести чувство долга, умножающего физические силы, возвышающего дух. Василь стоял боком к школе и к работе, спиною к людям и лицом к столу. И вот итог.

Теперь вот Павлик. Нормальный парень. Нормальный, как все. Потому не смог он ответить на мои вопросы к нему:

– Ну, придешь ты домой. А что дальше делать будешь? Немцы навек к нам пришли? А придут наши – мы придем: Гаврюшка, Миша, я – кто будешь ты?

Павлик остался.

Павлик, Павлик…

Не знаю, где и как воевал он, где и как служил во время войны. Может быть, и его какая-то доля ратного труда и подвиг есть в нашей Победе, но подумаешь иногда, почему бы не Павлику, а Ване Гуржию или Васе Луценко, не ему бы, а Саше Тугабецкому или Володе Брижахину залечивать раны войны и строить, строить, работать и работать, радоваться и работать…

Грешно говорить такое, но справедливости ради решаюсь и не стыжусь, ибо высказывал такую мысль самому Павлику, и он не обиделся. («Да, конечно, хорошие были ребята»). Мать его на свою судьбу жаловалась, на его судьбу, так как жалко ей сына своего родного, очень жалко, и в ее сдержанных стонах выплескивалось греховное робкое, не лучше бы Павлику еще тогда, в войну… Те немногие минуты радости, которые некогда он доставил матери, семье, давно уже утонули в горьких слезах близких ему людей.

Каждый день, каждый час, каждую минуту он пьян. Днем и ночью. И ночью, проснувшись, подымается на постели, достает трясущейся рукою бутылку с тумбочки и судорожными глотками вина заливает свое дышащее угарным смрадом нутро.

Он – мой ровесник, мой однополчанин. Он – участник Великой Отечественной войны.

Облик его сейчас отвратителен. Но в душе его что-то человеческое сохранилось. Это я чувствую и отношусь к нему с пониманием. Беседуем мы с ним редко и коротко, но тепло. Только тепло. При встречах со мною он чуть-чуть трезвеет, серьезнеет, во взгляде теплятся грусть и едва заметные тени нежности.

Четыре десятка лет несем мы в себе наше тепло. До конца пути осталось совсем немного. Как-нибудь донесем это тепло до конца...

 Наш солдатский паек

Курсантами были мы меньше четырех месяцев. В ноябре из рядового состава училища были сформированы боевые части – отдельные батальоны – заменен весь командный состав.

С одним из отдельных батальонов ушел на перевале Павлик. Мы трое оставшихся были зачислены в 76-й Отдельный истребительный противотанковый батальон. Из пулеметчиков в бронебойщики. Переучивались в Могубе – маленьком селении недалеко от Еревана. Завтрак – перловый суп и двести граммов хлеба, вернее, двести граммов хлеба и перловый суп, то есть сначала делили хлеб, потом уже когда хлеб был съеден, бежали с котелками в очередь за супом.

Хлеб был черный – из муки, смешанной с чем-то таким, что неприятно скрипело на зубах. Резали его не спеша, аккуратно, ровными брусочками. Затем один из нас отворачивался, второй поднимал над столом брусок и спрашивал:

– Кому?

– Бородкину.

– Кому?

– Мне.

– Кому?...

Я был один из тех, кто не обладал достаточной силой воли и съедал хлеб немедленно, так сказать, в сыром виде. Некоторые же свои пайки обжаривали на буржуйке, лакомились не спеша, похрустывая аппетитной корочкой, покряхтывая от удовольствия, наслаждаясь божественным запахом.

Началось хроническое недоедание, которое длилось около пяти лет.

 «Цветочки»

В Могубе одолели вши. Я не мог к ним привыкнуть. Каждый день проверял швы в белье, но количество их не уменьшалось. Спал плохо: вши мучили, угнетали.

Не мог я знать, что это были только «цветочки». Вши быстро размножились, когда мы из Могуба приблизились к передовой. В короткие часы отдыха, если позволяла обстановка, разжигали костер – днем без дыма, ночью без огня – садились вокруг него, и огнем жарили вшей, дымом их выкуривали вон.

Случалось, вши служили нам как реквизит, как спортинвентарь в наших состязаниях, в забавах. На клочке бумаги, например, или просто на гладкой площадке рисовали окружность и двое споривших пускали в центр круга каждый свою вошь, и тот выигрывал, чья вошь первой выберется из круга. Или еще: щепоть табаку или сухарь, например, тому, кто больше изловит вшей в своей рубашке.

Но и это пока еще были только «цветочки».

 На фронт

В декабре сорок второго нас погрузили в эшелон, и покатили мы на Северо-Кавказский фронт. Дорога была загружена, ехали медленно и некоторые, наиболее ретивые, проще сказать, разболтанные, недисциплинированные, успевали в дороге «отличиться»: стреляли с ходу кур, коз, собак; на остановках выскакивали из вагона, хватали со стоек пристанционных базарчиков продукты, убегали, матерясь и грозя в сторону кричащих баб автоматами; иногда затевали драки с гражданскими. Нам, большинству, комсомольцам, это не нравилось. Мы возмущались, но наши уговоры, предупреждения лишь сдерживали буйство, удерживали от грязных поступков других, на блатняков же действия не возымели.

Конечно, конец этому должен был быть.

Один из ессентукских блатняков на ходу поезда очередью из автомата свалил недалеко от насыпи буйвола. Вскоре эшелон остановился, блатняка взяли из вагона, отобрали оружие, сняли пояс и обмотки и увели в комендатуру какого-то небольшого грузинского городка, у которого мы остановились. «Ревтрибунал» – пояснил командир роты.

А через пару часов приказ начальника эшелона: за учинение беспорядка в пути следования немедленного любого в ревтрибунал.

И прекратились выстрелы, драки, мародерство…

 Знакомство с морем

У берега Черного моря до Туапсе поезд шел особенно медленно, настолько, что некоторые солдаты из первых вагонов успели спуститься к воде, обмыться морскою волною и вернуться к последнему вагону. Такие прогулки не осуждались. Десятки рук помогали смельчаку взобраться в теплушку, сажали его у буржуйки, сушили, предлагали приложиться к фляге с чачей.

Все-таки – море! Славное Черное море! Многие, как и я, видели море впервые. И видеть издали – мало, хочется еще и прикоснуться, заглянуть в душу чарующей морской пучины.

Но памятным стало мне море не радостью первой с ним встречи, а ощущениями совсем иного порядка.

В Туапсе вечером погрузились на корабль. От берега отошли ночью. Наши все спустились в трюм, на палубе стало пусто и тихо. Меня мутило, началась рвота. В трюм уйти не решился, думалось, что наверху, на свежем воздухе, легче перенесу качку. Полулежа устроился я на каких-то канатах, положил около карабин ПТР.

Море было неспокойно. Волны бились о борт, пучки ледяных брызг швыряло ветром на палубу, под меня подтекала вода, ручейками каталась под ногами. Вскоре я промок. Началась дрожь, застучали зубы. Я встал и, не найдя местечка поуютнее, начал плясать меж каких-то труб, стоек и ящиков. И все поглядывал в сторону берега, определяя расстояние, которое пришлось бы плыть в ледяной воде, если бы вдруг, не дай Бог, корабль подорвался на мине или получил в бок торпеду. А когда вскоре берег ушел в темноту, стало как будто темнее, холоднее, тревожнее… Теперь в случае чего, конец. Гонишь вон проклятую мысль а она возвращается, и, кажется, будто не будет конца ни опасному пути, ни черной ночи, ни ледяному ветру…

Автор: А Прихленко